На середине первой книги про Фитца я-таки обнаружил, что Робин Хобб - женщина.
Люблю знать биографии авторов, музыкальных исполнителей, актеров, режиссеров и так далее. Когда я слушаю "просто музыку" и ничего не знаю об исполнителе, я даже не знаю, как к ней относиться. С книгами проще, видимо, у меня с книгами, как у других с музыкой - живешь ими, дышишь ими, и поэтому любое сочетание чужих слов уже с лихвой выдает автора; в чем-то выдает лучше, чем глаза, в чем-то хуже, но ведь выдает. С музыкой у меня такого вычленения менталитета не получается, за исключением сопоставления с похожим, но сопоставление, собственно, возможно только при знании чужих биографий.
Так вот, я считаю, что когда ты что-то чувствуешь к самому автору - отношения с его работой тоже становятся многограннее и глубже.
Но вообще я не могу сказать, что ее запах отличается от запаха, выведенного мной из книги. Она точно такая же, как ее книги. Хорошо, что на женщина. Если бы я она была мужчиной, я бы представлял его более сухим - именно с плоскими эмоциями, а не с хорошим самоконтролем, ну, из серии тех, которые рождаются с недоукомплектованным спектром чувств, как будто у них нет лицензии на кусок их души, и чтобы начать им пользоваться, нужен какой-то крак, который еще не написали. Неудачники, на мой вкус, по большей части. Хороший офисный пост - это неудача, и чем выше, тем неудачнее; денег больше, чем следует - это неудача; слава - это кара небесная. Это мое твердое убеждение, и хотя я вообще-то в детстве был очень честолюбив, мое честолюбие никак не сравнится с ужасом перед людьми, когда их много и они уделяют мне эмоциональное внимание, или с мерзкостью, которая появляется в людях, когда у них становится денег больше, чем следует. У каждого своё следует, не дай бог мне думать об этом в свете практики.

Сегодня, наконец, я перестал прыгать выше головы и влюбился в свой, по-видимому, не такой уж большой интеллектуальный рост; в свои 17 я ничего по-хорошему не умею; но мир не стоит того, чтобы в нём мучаться, мир стоит того, чтобы просто его любить. За сим, кажется, мне совсем надоело писать сюда просто так, считаю свой долг выполненным и ищу себе другие занятия.

Мне кажется, опыт боли все меняет в жизни. Самое важное, где-то внутри, твое самое светлое, ты уже никогда не будешь прежним - и в то же время это тот же самый ты, ты вырос, но это ты;
пару тысяч научных работ стоит одна-единственная улыбка согласия - да, прошлого не вернешь, но разве не в этом соль?

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Мне не жалко.

Твою мать, я влюблен, влюблен, противное гадкое слово. Я никогда тебе не признаюсь, я слишком горд. Я никогда не открою эту запись, пока это актуально. Точнее так - я никогда не открою, пока мне страшно, за исключением теоретической возможности самодиффамации или ввиду каких-то сложно закрученных собственных заумей.
Прошел день, мне кажется - вечность. Это как в сопливых девчачьих романах. И еще: не спать, не есть. Вот это про меня. Не сплю, не ем. И время измеряю вечностями, как истинный юный эстетствующий любитель пафоса. Всё - от нервов. Иногда я чувствую, что скорее просто боюсь тебя, до дрожи, до ужаса, боюсь страшно. И в то же время хочу быть рядом - смотреть на тебя, слушать тебя, держать тебя за руку - да, я наивен и не испорчен, да, я люблю дружбу как вид отношений. И при этом - чтобы ты не дай бог ничего не знал обо мне. Мне кажется, как только ты узнаешь, какой я, всё тут же закончится. Я не верю, что ты способен думать обо мне: "МОЯ". Так, как ты думал о ком-то там. Нет, я верю - способен; но я опять же до дрожи боюсь поверить, что сейчас или когда-нибудь это буду я. Когда я думаю об этом, у меня появляется какая-то невозможная слабость в коленках и шее. После того, как мы встретились в первый раз, я шел по улице с открытым ртом и жадно глотал воздух. Я закрывал глаза от восторга. Сейчас страха больше, чем восторга. Потому что знаю - ты меня старше; несмотря на противоречащий этой мысли опыт, мне сложно поверить, что я могу искренне нравиться кому-либо, кто старше. Интересовать чем-то. Не как тело для секса (таблетка_против_одиночества?) и не как пешка в игре (таблетка_против_скуки), а как человек (таблетка_для_реализации_потребности_в_любви_и_дружбе). Люди-что-старше всегда представлялись мне какими-то более ужасными, чем я сам. Особенно, если я не чувствую в них нет_подходящего_слова_для_понятия. Если этого в них нет, я боюсь их в четыре раза больше. Ах да, наверное, я имел этим в виду, что в тебе есть что-то чужое, непонятное, не в том смысле, что я слишком глупа, чтобы понять, а в том, что оно кажется мне принципиально другим, а потому сметающим меня саму, изменяющим какую-то часть меня безвозвратно. Самый ужас в том, что я готова. Типа, черт с этим всем, хочу смотреть на него. Унизительно. Никогда никому не позволю себя унижать.
Впрочем, этих дурацких мыслей не изжить. Не растоптать.

Я схожу по тебе с ума - наверное, потому что не сплю. Не ем. И потому что за несколько часов проходит целая вечность.

Пока я жду тебя и стираю паруса для своих кораблей - я успеваю состариться и поседеть до цвета своих парусов. Я надеюсь, один твой взгляд способен снова вернуть мне юность. Юность - тщета, но все-таки старой я точно тебе не нужен. К тому же старым тяжело ходить на корабле в море.

мне кажется, когда начнется вторая вечность, я начну тебя ненавидеть из-за своего сумасшествия и голода и недосыпа.

пожалуйста - мне страшно. приди ко мне до того, как я окончательно поседею в своем бреду.

я знаю, что я тебе не нужен, и от этого у меня начинается истерика, непрекращаемые нервы с ночи до утра, из-за которых я не сплю. не ем.

добавлено какого-то там числа: это перестало быть актуально

Там, за закрытыми окнами чужих домов, можно различить свет – отблеск чужого огня; в страхе делая пространство еще более замкнутым, люди-как-мотыльки скрывают свой свет; люди-как-волки оставляют двери незапертыми и уходят в леса, и дома их наполнены стонущей темнотой, подергивающейся в такт лесному вою хозяина; темнота ждёт, когда они придут обратно, темнота не уснет, пока они не придут. Когда они придут, темнота зажжет им лампу, чтобы люди-как-волки могли читать, но это всего лишь формальность. Люди-как-птицы снимают крылья и вешают их на стенки, надевая, пока никто не видит. Если они все-таки улетают в небо, то на следующий день они находят другой дом.
Люди-как-мотыльки греются, греются, греются. Люди-как-мотыльки умеют учиться и слушать. Они прибиваются лапками, телом, душой – к огню, и слушают, слушают, слушают то, что он говорит. В их доме должен гореть огонь. В их доме должны быть другие люди, источник света, источник тепла; в их доме должно быть как можно меньше от них самих и как можно больше всего другого, желательно хорошего, желательно – безопасного, а еще замечательнее, если прекрасного и уютного. И тогда – губами прильнуть, глазами – впиться, душой – влиться в самую суть этого света. Но – окна закрыть, по такой-то погоде в городе. Не дай бог ледяной порыв задует свечу. Да и вообще – страшно, страшно, хрупкость твоего тела и отвратительна, и к тому же – слаба, беспомощна, что ты будешь делать, если начнется война?
Люди-как-мотыльки шепчут своей любви: мой свет. Их любовь похожа на притяжение солнца.
Люди-как-волки умеют выть. Но желательно, чтобы никто не видел; слышать могут те, кто воют тоже, и те, кто не воют, но те, кто не воют, должны делать вид, что их нет, иначе им не повезет. Люди-как-волки всегда одиноки. Нет, они сбиваются в стаи, но лишь до поры до времени, а еще потому, что так – проще; так проще перезимовать. Люди-как-волки никогда не забывают своих товарищей, не потому что так уж особенно любят, просто не могут забыть. Поэтому стаи всегда одинаковы. Люди-как-волки видят во сне голод, холод, охоту, луну и снег. Иногда – звезды.
Люди-как-волки не заметят, если в их доме отключат свет, да и вообще, дом – понятие относительное. В доме ты спишь, ешь и смотришь в окно, а вот Дом – это место, где ты хочешь быть, или место, где находится тот, с кем ты хочешь быть. Иногда это вовсе не город, а иногда это просто город.
Иногда это – омут глаз.
Люди-как-волки шепчут своей любви: луна. Их любовь похожа на безумие.
Люди-как-птицы умеют летать. Они могут играть в игру и не играть в игру по причине излишней небесности ввиду летной погоды. Люди-как-птицы за тридцать секунд облетают весь мир и дышат сотнями километров пространства. Люди-как-птицы не помнят вчерашний день и не возвращаются домой наутро. Люди-как-птицы умеют петь невозможнее всех других, и у них глаза цвета неба, болот или цвета печали. Люди-как-птицы на самом деле не знают человеческих чувств, но они умеют петь о них так, как настоящие люди не спели бы никогда – именно потому, что люди настоящие и живут этим. Когда ты живешь этим, тебе некогда петь.
Иногда люди-как-птицы живут в клетке. И тогда они не поют и делают вид, что тоже простые люди. Но если откроешь клетку, иногда у них не будет сил улететь.
Люди-как-птицы ничего не шепчут своей любви, зато поют своей любви. Их любовь - это классный момент полёта, но это всего лишь момент полёта. Если вы не приручите человека-как-птицу и не посадите в клетку, то, как бы он вас ни любил, он всё равно улетит.
Назавтра ваш образ у него в голове засыплет речным песком и смоет небесным ветром.

Буахаха, я чувствую, как весна меня очертя голову смешит, щекочет мой нюх, заставляя меня смеяться, смеяться, ну и пусть тавтология, это ли важно, важно то, что я могу прыгнуть - и полететь.


разрывая руками облака, касаясь носом неба, мне будет странно и восхитительно, это ли то, ради чего стоит жить?

Назови меня по имени, назови меня по имени тридцать раз; может быть, я вспомню, каково это - быть мной, и сила собственной сущности, понимаешь, заполнит, поможет, потечет, как древесный сок по жилам, может быть, я - это дерево, только тогда дерево очень древнее, очень большое и страшное, и обожженными ветками, а внизу из моих семян выросли продолжения, маленькие, хрупкие и красивые, и все глядят на нас и нами любуются, точнее, не мной, а моими ветками.
И мои ветки думают мои мысли, чтобы было легче, а мои листья думают мои звуки, чтобы мне было легче, узоры на моей коре думают мои буквы и вместо меня улыбаются, видишь, мне не нужно ничего знать о себе, чтобы быть собой, нужно просто чтобы дровосеки не рубили мои корни и трогали мой ствол, и тогда, может быть, мы еще свидимся,

на бумаге, которую из меня сделают, тебе напишет сказку какая-нибудь девочка

мелкое хулиганство заканчивается пирушками в подворотнях

ты только вслушайся в смысл моего времени:

i have been waiting for you so long

Шершавая коричневая бумага отливает золотом на поворотах. Это город шумит и плачет в наших руках, хотя никто не помнит, сколько он уже так стар. Стар - и весел, стар - и весел.

Пощекочите меня за большой палец ноги.

ах да, а потом мы будем танцевать.

неужели тебе не хочется.
конечно же.
танцевать.