Еще бы знать ваше имя, гость, ради кого улыбаться - говорят, неважны черты лица, неважно, во что одет; про тебя, о-тот-о-котором-нет-никакой-информации, пишут много, говорят иногда, а думают еще больше, ты вездесущ и многолик, и пахнешь разным. А потому косички тебе заплетут на причудливых в этих землях манер, ведь дороги ведут тебя в дом,ч то для прочих чужд.
Но нет, я верю, что зная имя, ты знаешь что-то, ты можешь зацепить кусок пространства в своей голове за этот звук и повеситься на нем и говорить его про себя, например, рррики, да? - неважно, любое имя, и повторрять, повторрррять, у тебя есть ценность, ты владеешь ошметком поэзии, ошметком того звука, который есть внутри не только твоей головы.
Ты отрываешь рот и складываешь губы в предвкушении звука, в предчувствии, в предвосхищении и в истоме, прикрывая глаза, чтобы поток информации зрительной не мешал информации губ, чувствуя только то, что говорят губы, что произносят губы, это катарсис, оргазм и восторг, это крик внутри головы, это громкий крик, который на самом деле песня, или же это песня, которая на самом деле громкий крик, который не слышит никто, кроме одного тебя, ну давай же, целуй меня, небо, наклонись выше, или это я подрасту, чтобы поцеловать тебя в пыльные облака.
Так вот - сплюнь и разотри, заткнись и слушай, listen and lo! - я говорю о том, что ты цепляешься взглядом за серый глаз в толпе людей, такой красивый, серый глаз, и вроде бы зачем тебе имя, ты помнишь глаз; но ведь тут-то, пойми меня правильно, и глаза нет, так помнить нечего, и вообще всё плохо, если бы не мифология; мифология, друг мой, это наше всё, ты только представь, как древние боги смеются, глядя на наш мир, и я верю, что смех в нас, тот-самый-смех, - он остался после них, ведь христианские святые оставили умение смеяться только своему дьяволу, а мы ребята более неоднозначные, во всяком случае, наш дьявол умеет пылко дружить и бросаться в костер за другом, забыв о своем бессмертии, а христианский бог войдет в костер величаво, чтобы лишний раз показать неверующим глазам (и серым, тем, что в толпе у метро показались на миг из черного лабиринта пальто и шляпы), что вот оно, христианское прекрасное, вот!
Но мое личное прекрасное совсем в ином, да, оно слегка пафосно, но почему бы и нет, это здорово, потому что я умею смеяться, умею, умею, умею, видишь-я-умею-всё, почти всё, я умею всё, что мне надо уметь, чтобы научиться всему того, чего я не умею, но хочу уметь. Вот видишь, я очень умный, но тавтология - мой порок, многословие - мой любимый грех, и это катарсис, оргазм и восторг, это как произнесение собственного имени и не смех, но улыбка с закрытыми серыми глазами, общение самому себе: я найду тебя, можешь идти гулять, куда хочешь, хоть в костер, хоть в бездну, и кто-то такой же сероглазый, но ростом поменьше, будет дотягиваться до тебя в благодарности (спасибо, дядя, что ты такой добрый), дергать тебя за твое пальто: ну поцелуй меня, ну поцелуй, улыбнись мне! - и ты не выдержишь и будешь долго смеяться, тот-самый-смех прорвет тебя изнутри всемогуществом, и оттолкнувшись, ты сможешь гулять по небу.

Amen.